Идиллія Бѣлаго Лотоса [Идиллия Белого Лотоса] - Мейбл Коллинз

Свѣтъ въ окнѣ все сильнѣе привлекалъ меня, и мнѣ, наконецъ, захотѣлось взобраться на окно и выглянуть изъ него. Я не могу теперь отдать себѣ отчета во внезапномъ порывѣ, возбудившемъ во мнѣ такое страстное желаніе привести въ исполненіе задуманную затѣю, какъ не могу объяснить происхожденія пытливыхъ и упорно приводимыхъ въ исполненіе замысловъ, возникаюшихъ въ мозгу большинства мальчиковъ. Какъ-бы то ни было, я всталъ; теперь, когда у меня было въ виду ребяческое предпріятіе, достаточно соблазнительное, чтобы поглотить все мое вниманіе, я отбросилъ всякій страхъ передъ окружавшею меня таинственностью. Стѣна была совершенно гладкая; но я сообразилъ, что, стоя на столѣ, находившемся какъ разъ подъ окномъ, мнѣ можно будетъ достать руками до подоконника, а на нихъ уже подняться настолько, чтобы выглянуть изъ окна. Я вскарабкался на столъ; но все-таки едва касался подоконника вытянутыми руками. Вѣроятно, эта часть моей затѣи въ особенности и привлекала меня, потому что кромѣ храмоваго сада я ничего не ожидалъ увидѣть. Въ томъ, что представилось моимъ взорамъ не было ничего поразительнаго, но этого было достаточно, чтобы умѣрить мое удовольствіе. Сада здѣсь не было, окно выходило на небольшой квадратный участокъ земли, окруженный высокими, бѣлыми стѣнами, очевидно, не внѣшними, а внутренними, такъ какъ онѣ были совершенно гладки, безъ всякихъ украшеній; со всѣхъ сторонъ виднѣлись крыши и колонны, изъ чего я заключилъ, что этотъ клочекъ земли находится въ самомъ центрѣ огромныхъ зданій. Кругомъ не было слѣдовъ другихъ оконъ, кромѣ моего.

Въ это время послышался слабый шумъ въ комнатѣ. Я быстро опустился на столъ и въ сильномъ смущеніи оглядѣлъ комнату. Звукъ, казалось, исходилъ изъ-за тяжелой занавѣси, на половину закрывавшей одну изъ стѣнъ. Я стоялъ, затаивъ дыханіе; несмотря на то, что былъ только полдень, и солнце ярко сіяло, меня все-же взяла оторопь при мысли о томъ, что можетъ произойти нѣчто ужасное. Мнѣ не приходило на умъ, что въ комнатѣ могъ быть другой входъ, кромѣ того, черезъ который я самъ вошелъ, а потому и не смѣлъ разсчитывать на присутствіе реальнаго существа. Однако, опасенія мои скоро разсѣялись: занавѣсь была нѣсколько отброшена въ сторону, и послушникъ въ черномъ одѣяніи, крадучись, вышелъ изъ-за ея прикрытія. Я никогда еще не встрѣчался съ съ нимъ, и манеры его удивили меня, хотя я не испугался, такъ какъ онъ держалъ въ рукѣ великолѣпный экземпляръ царственнаго бѣлаго лотоса. Я соскочилъ со стола и бросился къ нему, не спуская глазъ съ цвѣтка: когда я очутился около него, онъ проговорилъ очень тихо, скороговоркой:

— Этотъ цвѣтокъ посылаетъ тебѣ Себуа. Лелѣй его, но пусть никто изъ жрецовъ не увидитъ его, и онъ поможетъ тебѣ въ минуту опасности. Себуа настоятельно проситъ, чтобы ты всегда помнилъ все, что онъ говорилъ тебѣ, и чтобы ты прежде всего полагался на свою любовь къ истинно-прекрасному и на свои врожденныя симпатіи и антипатіи. Вотъ его порученіе, — продолжалъ онъ, направляясь назадъ къ занавѣси. — Я рискую жизнью, чтобы угодить Себуа. Смотри, никогда не подходи къ этой двери и не показывай вида, что знаешь о ней; она ведетъ въ частные покои высшаго жреца Агмахда, въ которые никто не смѣетъ проникнуть подъ страхомъ страшнаго наказанія.

— А какъ-же ты-то пробрался черезъ нихъ? — спросилъ я, сильно заинтересованный происшествіемъ.

— Всѣ жрецы заняты утренними церемоніями, и мнѣ удалось ускользнуть незамѣтно.

— Скажи мнѣ, вскрикнулъ я въ ту минуту, когда онъ поспѣшно переступалъ порогъ двери, пытаясь удержать его: — почему Себуа не пришелъ самъ?

— Ему нельзя: строго слѣдятъ за тѣмъ, чтобы онъ не сдѣлалъ попытки добраться до тебя.

— Но почему же это? — вскричалъ я, охваченный страхомъ и удивленіемъ.

— Не знаю, — отвѣтилъ послушникъ, вырывая край своей одежды изъ моей руки. — Помни мои слова.

Онъ торопливо проскользнулъ въ дверь и заперъ ее за собой. Я чуть не задохнулся подъ тяжестью опустившейся на меня занавѣси. Это неожиданное появленіе и быстрое исчезновеніе послушника такъ меня удивили, что я не скоро опомнился. Наконецъ, я пришелъ въ себя, сбросивъ въ сторону придавившую меня занавѣсь я выступилъ изъ-за нея, держа въ рукѣ лотосъ. Я не сталъ припоминать словъ, которыхъ мнѣ велѣно было не забывать, такъ какъ моею первою мыслью было подыскать безопасное мѣсто для драгоцѣннаго цвѣтка, который я держалъ такъ же нѣжно и осторожно, какъ если бы это было любимое существо. Я озирался кругомъ, ища мѣста, гдѣ онъ могъ бы быть скрытъ отъ постороннихъ глазъ и въ полной безопасности. Послѣ нѣсколькихъ минутъ поспѣшнаго осмотра, я замѣтилъ, что какъ разъ позади изголовья ложа былъ уголъ, въ которомъ спускавшаяся на полъ занавѣсъ нѣсколько отступала отъ стѣны. Я подумалъ, что его можно сюда помѣстить, по крайней мѣрѣ, не надолго, такъ, какъ его не будетъ видно, да и воздуха ему будетъ достаточно; мнѣ казалось, что за моимъ ложемъ его труднѣе замѣтить — развѣ снимутъ занавѣсь, — чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ. Я поспѣшилъ скрыть цвѣтокъ въ уголъ, чтобы не держать его въ рукѣ, боясь, что церемоніи кончатся, и Агмахдъ войдетъ ко мнѣ въ комнату. Спрятавъ его, я сталъ искать какой-нибудь сосудъ, чтобы посадить его въ воду, такъ какъ мнѣ пришла мысль, что мой другъ недолго проживетъ, если не снабдить его хоть небольшимъ количествомъ дорогой ему стихіи. Вскорѣ я нашелъ маленькую глиняную кружку съ водой, въ которую и опустилъ лотосъ, соображая все время, что я буду дѣлать, если жрецы замѣтятъ ея исчезновеніе и станутъ спрашивать о ней. Я не зналъ, какъ поступлю въ такомъ случаѣ; но надѣялся, что, если цвѣтокъ и будетъ найденъ, на меня сойдетъ вдохновеніе, и мнѣ удастся оградить Себуа отъ дальнѣйшихъ непріятностей. Для меня было ясно, что онъ страдаетъ изъ-за чего-то, имѣющаго отношеніе ко мнѣ, хотя и не могъ понять, изъ-за чего именно. Затѣмъ, я присѣлъ на свое ложе, чтобы быть ближе къ дорогому мнѣ цвѣтку. Какъ мнѣ хотѣлось поставить его на солнцѣ и любоваться его красой!

Такъ прошелъ весь день. Никто не приходилъ. Я слѣдилъ за тѣмъ, какъ солнце мало-по-малу покидало мое окно, и какъ постепенно спускались вечернія тѣни. Я все былъ одинъ. Не помню, чтобы на меня напалъ страхъ, какъ не помню, чтобы наступившая, наконецъ, ночь снова принесла съ собой тоску и ужасъ. Я весь былъ проникнутъ чувствомъ глубокаго мира; можетъ быть, то былъ результатъ длинныхъ часовъ дня, проведенныхъ въ невозмутимомъ спокойствіи, а можетъ быть, я былъ обязанъ этимъ скрытому присутствію чуднаго цвѣтка, который все время стоялъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ во всей своей нѣжной, пышной красѣ. Меня не преслѣдовали гнусныя видѣнія, которыхъ я не могъ ничѣмъ отогнать отъ себя въ предшествовавшую ночь.

Было совершенно темно, когда дверь, выходившая въ коридоръ, отворилась и вошелъ Агмахдъ въ сопровожденіи молодого жреца, несшаго различныя явства и чашу съ неизвѣстнымъ мнѣ сладкаго запаха напиткомъ. Я бы не сошелъ съ ложа, не будь я такъ голоденъ. До сихъ поръ мнѣ это не приходило на умъ, но тутъ я понялъ, что ослабѣлъ отъ продолжительнаго поста. Поэтому я быстро вскочилъ съ мѣста и, когда жрецъ, разложивши передъ мной ужинъ, протянулъ мнѣ чашу съ напиткомъ, опорожнилъ ее сразу; тутъ только мнѣ стало ясно, что я, дѣйствительно, отощалъ за день. Поставивши пустую чашу на столъ, я бросилъ вызывающій взглядъ на Агмахда, который не спускалъ съ меня глазъ, пока я пилъ, и произнесъ смѣло:

— Я съ ума сойду, если ты меня снова оставишь одного въ этой комнатѣ: я никогда въ жизни не оставался такъ долго въ одиночествѣ.

Сказалъ я это подъ вліяніемъ какого-то внезапнаго импульса. Пока тянулись въ уединеніи эти длинные часы, они не казались мнѣ такими страшными; теперь-же я вдругъ почувствовалъ весь вредъ такого полнаго одиночества, и высказалъ свое мнѣніе.

— Оставь все это и принеси ему книгу, лежащую на ложѣ въ моемъ переднемъ покоѣ, — проговорилъ Агмахдъ, обращаясь къ младшему жрецу, который тотчасъ-же вышелъ, чтобы исполнить данное ему порученіе. Высказываясь, я почти не разсчитывалъ остаться въ живыхъ; и тѣмъ веселѣе взялъ теперь съ блюда покрытый масломъ пирогъ и принялся за ѣду. Агмахдъ не прибавилъ ни слова. Пять лѣтъ спустя, я не смѣлъ-бы такъ глядѣть на златобородаго жреца, какъ не могъ-бы спокойно ѣсть, бросивши ему вызовъ. Но тогда полное невѣдѣніе молодости и равнодушіе ея дѣлали меня смѣлымъ. Кромѣ того, у меня не было критерія, который далъ бы мнѣ возможность составить себѣ представленіе о глубинѣ его ума и силѣ его всеобъемлющей и неумолимой жестокости. Да и откуда оно могло бы быть у меня? Я ничего не зналъ ни о родѣ этой жестокости, ни о цѣляхъ и намѣреніяхъ его самого. Но зато я очень ясно сознавалъ, что совсѣмъ не того искалъ, поступая въ храмъ, и ужъ совершенно по мальчишески мечталъ о побѣгѣ (хотя-бы и черезъ страшный коридоръ) въ случаѣ, если-бы и впредь мнѣ предстояло влачить такое горестное существованіе. Я и не подозрѣвалъ, думая такимъ образомъ, о томъ тщательномъ надзорѣ, подъ которымъ ужъ находился тогда.